Два капитана - Страница 107

107

— И послушай — тебе это полезно.

Я забыл сказать, что Иван Павлыч в этот вечер сразу показался мне каким—то странным. Несколько раз он принимался тихонько свистать. Он расхаживал, положив руки на голову, и в конце концов, съел черенок от груши, которым ковырял в зубах. Теперь, посадив меня в «шкаф», он поспешно убрал со стола водку, потом вынул что—то из письменного стола, съел немного, подышал, широко открыв рот. Потом пошел открывать двери.

Как вы думаете, с кем он вернулся из передней? С Ниной Капитоновной! Это была Нина Капитоновна — согнувшаяся, еще больше похудевшая, со старческими тенями вокруг глаз, в своей неизменной бархатной безрукавке.

Она что—то говорила, но я не слушал, глядя, как Иван Павлыч заботливо усаживает гостью. Он стал было наливать ей чаю, но она остановила:

— Не хочу. Только что напилась. Ну, как?

— Да что—то неважно, Нина Капитоновна, — сказал Кораблев. — Спину ломит.

— Ну? Застариковал! Придумал тоже! Спину ломит. А нужно бомбангье натереть. И пройдет.

— Как, как вы сказали? Бомбангье?

— Бомбангье. Мазь такая. А вы водку пьете?

— Честное слово, не пью, Нина Капитоновна, — сказал Кораблев. — Совершенно бросил. Изредка одну рюмку перед обедом. Но это даже и врачи советуют.

— Нет, пьете. Вот я, когда была молодая, на хуторах жила. У меня ведь отец казак был. Бывало придет, на ногах не держится и говорит: «Это ничего, а самая смерть — это ежедневно пить по одной рюмке перед обедом».

Кораблев засмеялся. Нина Капитоновна посмотрела и тоже начала смеяться.

Потом она рассказала о какой—то пьянице—графине, которая «с утра, как проснется, — хлоп стакан водки! И ходит. Желтая такая, опухшая, простоволосая. Походит, походит и выпьет. Утром она еще нормальная, а к обеду уже качается. А вечером — полный дом гостей. Одета прекрасно, садится за рояль и поет. И добрая! Все к ней ходили. Чуть что — к графине! Прекрасный человек была! А пьяница!»

Кажется, Кораблеву не очень понравился этот пример, потому что он постарался перевести разговор на другую тему. Он спросил, как поживает Катя.

Нина Капитоновна тихонько махнула рукой.

— Ссоримся мы все с ней, — сказала она со вздохом. — Она очень самолюбивая. Одного дела не добьется — и за другое. От этого она такая и нервная.

— Нервная?

— Нервная. И гордая. И все молчит, — сказала Нина Капитоновна. — Я ведь на этих—то, что молчат, насмотрелась. Мне это ужасно не нравится, что она все молчит. Ну что молчать, я не понимаю. Скажи, что тебя тяготит. А она — нет.

— А вы бы у нее спросили, Нина Капитоновна.

— Не скажет. Я сама такая. Никогда не скажу.

— Я как—то встретил ее, и мне показалось — ничего, — сказал Кораблев.

— Она в театр шла — одна, правда, и это мне показалось странным. Но она была довольна весела и, между прочим, сказала, что ей предлагают комнату при геологическом институте.

— Предлагали. А она не переехала.

— Почему?

— Жалеет его.

— Жалеет? — снова переспросил Кораблев.

— Жалеет. И в память матери жалеет, и так. А он без нее — вот как: приходит, сейчас: «А Катя где? Звонила?»

Я сразу понял, кто это «он»: Николай Антоныч.

— Вот и не уехала. И все ждет кого—то.

Нина Капитоновна пересела на другое кресло, поближе.

— Я один раз письмо читала, — шепотом, лукаво сказала она и оглянулась, как будто Катя могла ее видеть. — Должно быть, они в Энске подружились, когда Катя на каникулах ездила. Его сестра. И она пишет: «В каждом письме одолевает просьбами: где Катя, что с ней, я бы все отдал, лишь бы увидеть ее. Он не может без тебя жить, и я не понимаю вашей беспричинной ссоры».

— Простите, Нина Капитоновна, я не понял. Чья сестра?

— Чья? Да этого. Вашего.

Кораблев невольно посмотрел в мою сторону, и я через дырку в портьере встретился с его глазами. Моя сестра? Саня?

— Ну что ж, наверно, так и есть, — сказал Кораблев, — наверно, и не может жить. Очень просто.

— «Одолевает просьбами, — с выражением повторила Нина Капитоновна. — И не может без тебя жить». Вот как! А она без него не может.

Кораблев снова посмотрел в мою сторону.

Мне показалось, что он улыбается под усами.

— Ну вот. А сама за другого собралась?

— Не собралась она. Не ейный это выбор. — Она так и сказала: «ейный».

— Не хочет она за этого Ромашова и я его не хочу. Попович.

— Как попович?

— Попович он. И брехливый. Что ему ни скажи, он сейчас же добавит. Я таких ненавижу. И вороватый.

— Да полно, Нина Капитоновна! Что вы!

— Вороватый. Он у меня сорок рублей взял, якобы на подарок, и не отдал. Конечно, я не напоминала. И все суется, суется. Боже мой! Если бы не старость моя…

И она горько махнула рукой.

Теперь представьте себе, с каким чувством я слушал этот разговор! Я смотрел на старушку через дырку в портьере, и эта дырка была как бы объективом, в котором все, что произошло между мной и Катей, с каждой минутой становилось яснее, словно попадало в фокус. Все приблизилось и стало на свое место, и этого всего было так много — и так много хорошего, что у меня сердце стало как—то дрожать и я понял, что страшно волнуюсь. Только одно было совершенно непонятно: я никогда не «одолевал» сестру просьбами и никогда не писал ей, что «не могу жить без Кати».

— Санька выдумала это, вот что, — сказал я себе. — Она все врала ей. И все это было правдой.

Нина Капитоновна еще рассказывала что—то, но я больше не слушал ее. Я так забылся, что стал расхаживать в своем «шкафу» и пришел в себя, лишь, когда услыхал строгое покашливание Кораблева.

Так я и сидел в «шкафу», пока Нина Капитоновна не ушла. Не знаю, зачем она приходила, — должно быть, просто душу отвести. Прощаясь, Кораблев поцеловал ей руку, а она его в лоб — они и прежде всегда так прощались.

107